Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0
|
|
Пятница, 11.10.2024, 22:58 |
|
Приветствую Вас Гость | RSS |
Сергей Есенин...
Не жалею, не зову, не плачу...
Поэтический проект Виктора Позднякова |
Главная | Регистрация | Вход |
Д. Н. СЕМЕНОВСКИЙ
ЕСЕНИН
Я познакомился с Есениным зимой 1915 года в Московском народном университете им. Шанявского.
Университет Шанявского был для того времени едва ли не самым передовым учебным заведением страны.
Широкая программа преподавания, лучшие профессорские силы, свободный доступ -- все это привлекало сюда жаждущих знания со всех концов России.
И кого только не было в пестрой толпе, наполнявшей университетские аудитории и коридоры: нарядная дама, поклонница модного Юлия Айхенвальда, читавшего историю русской литературы XIX века, и деревенский парень в поддевке, скромно одетые курсистки, стройные горцы, латыши, украинцы, сибиряки. Бывали тут два бурята с кирпичным румянцем узкоглазых плоских лиц. Появлялся длинноволосый человек в белом балахоне, с босыми ногами, красными от ходьбы по снегу.
На одной из вечерних лекций я очутился рядом с миловидным пареньком в сером костюме. Он весь светился юностью, светились его синие глаза на свежем лице с девически-нежной кожей, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб.
Лекция кончилась. Не помню, кто из нас заговорил первый, но только через минуту мы разговаривали, как старые знакомые.
Юноша держался скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица.
Он рассказал, что работает корректором в издательстве Сытина, пишет стихи и печатается в журналах для детей. В доказательство он раскрыл пахнущий свежей краской номер журнала. Стихи мне понравились. Были в них какие-то необычные изгибы и повороты поэтической фразы. Под стихами стояла подпись: "Сергей Есенин".
Вокруг нас, двигаясь к выходу, шумела публика. Мы тоже вышли из аудитории и продолжали разговор в коридоре.
Есенину было лет девятнадцать с чем-то, он был моложе меня только года на полтора, но казался мне почти мальчиком. <...>
Из шанявцев-литераторов Есенин, по его словам, никого не знал.
-- Познакомился здесь только с поэтом Николаем Колоколовым, -- говорил он, -- бываю у него на квартире. Сейчас он -- мой лучший друг.
Когда Есенин назвал фамилию Колоколова, у меня мелькнула мысль, не тот ли это Николай Колоколов, вместе с которым два года назад мы были исключены из Владимирской духовной семинарии за забастовку? 1
Действительно, это был он, в чем я убедился, отправившись на другой день по адресу, который дал мне Есенин.
Когда нас уволили из семинарии, Колоколову было шестнадцать лет. За полудетский облик товарищи назвали его Колокольчиком. За два года он почти не изменился и даже не вырос, -- по крайней мере, семинарская тужурка с выцветшим голубым кантом была ему еще впору. По-прежнему задорно торчал над его лбом клок белокурых волос. Прежними оставались в нем и холодноватые голубые глаза, которым противоречил горячий характер.
Маленькая, узкая комнатка, которую занимал Колоколов, была завалена дешевыми журналами, рукописями, полосками бумаги.
-- Вот поступил учиться в университет Шанявского, -- весело рассказывал он, -- только все некогда на лекции ходить. Много пишу.
И начал показывать номера журналов со своими стихами, рассказами, литературными обозрениями, рецензиями:
-- Берут все и даже деньги платят!..
Пришел раскрасневшийся от холода Есенин, разделся и повесил пальто на гвоздик. Было видно, что здесь он чувствует себя своим человеком.
Перед этим Колоколов получил гонорар и решил по случаю встречи устроить маленький пир. На столе красовались разные вкусные вещи, лежали хорошие папиросы.
За окном глухо гудела и возилась огромная многолюдная Москва, а у нас по-домашнему мурлыкал самовар, располагая к дружеским разговорам. Колоколов и я вспомнили Владимир, семинарию, товарищей. Есенин сказал:
-- А знаете, ведь и я -- семинарист.
До приезда в Москву из Рязанской губернии он тоже учился в семинарии, только не в духовной, а в учительской. И говорил он по-рязански мягко, певуче.
Перелистывая книжку "Журнала для всех", Есенин встретил в ней несколько стихотворений Александра Ширяевца, -- стихи были яркие, удалые. В них говорилось о катанье на коньках, на санках, о румяных щеках и сахарных сугробах. Есенин загорелся восхищением 2.
-- Какие стихи! -- горячо заговорил он. -- Люблю я Ширяевца! Такой он русский, деревенский!
Оказалось, что Есенин печатается не только в детском "Мирке" и "Добром утре". Он писал лирические стихи, пробовал себя в прозе и, по примеру Колоколова, тоже печатался в мелких изданиях.
Говорили о журналах, редакторах и редакторских требованиях. Самой жгучей темой тогдашней журнальной литературы была война с Германией. Ни один журнал не обходился без военных стихов, рассказов, очерков. Не могли остаться в стороне от военной темы и мои приятели.
Наутро Колоколов накупил в соседнем киоске свежих газет и журналов. В одном еженедельнике или двухнедельнике мы нашли статью Есенина о горе обездоленных войной русских женщин, о Ярославнах, тоскующих по своим милым, ушедшим на фронт 3. Помнится, статья, построенная на выдержках из писем, так и называлась: "Ярославны". Кроме нее в номере были есенинские стихи "Грянул гром, чашка неба расколота...", впоследствии вошедшие в поэму "Русь", тоже проникнутую сочувствием к солдатским матерям, женам и невестам 4.
Искренние и сердечные строки молодого поэта выгодно отличались от ура-патриотических стихов многих именитых авторов. <...> Органически, кровно Есенин был связан с тем миром, из которого он вышел, с полевым привольем, с деревней. И живя в большом городе, впитывая его культуру, Есенин оставался певцом этого родного ему мира. Он писал о сенокосах, цветистых гулянках, рекрутах с гармошками. Говорил:
-- Напишу книжку стихов под названием "Гармоника". В ней будут отделы: "Тальянка", "Ливенка", "Черепашка", "Венка".
Как-то среди разговора о стихах Есенин сказал:
-- Я теперь окончательно решил, что буду писать только о деревенской Руси.
И спросил меня:
-- А ты как?
Мои тогдашние стихи тоже были о деревне, о родине. Стихи Есенину были близки. Нас роднила любовь к народному творчеству, к природе, к меткому и образному деревенскому языку.
Комната Колоколова на некоторое время стала моим пристанищем. Приходил Есенин. Обсуждались литературные новинки, читались стихи, закипали споры. Мои приятели относились друг к другу критически, они придирчиво выискивали один у другого неудачные строки, неточные слова, чужие интонации. Оба горячились, наскакивали друг на друга, как два молодые петуха, готовые подраться!
По-прежнему встречал я Есенина и в университете, а иногда мы с ним бродили по улице. С просторной Миусской площади, где находился наш университет, к Тверской вели тихие улицы и переулки с галками на седых деревьях за заборами и с ярлычками о сдаче комнат в окнах домов. Было приятно шагать по нешироким тротуарам, дышать зимним воздухом и разговаривать.
Чуть ли не в самом начале нашего знакомства Есенин сказал мне о своем намерении переселиться в Петроград. Мы шли по Тверской, мимо нас мчались лихачи, проносились, отсвечивая черным лаком, редкие автомобили. Есенин говорил:
-- Весной уеду в Петроград. Это решено.
Ему казалось, что там, в центре литературной жизни, среди борьбы различных течений, легче выдвинуться молодому писателю. Звал с собой и меня:
-- Поедем? Вдвоем в незнакомом городе легче, веселее. А денег достанем, заработаем...
Он словно предчувствовал свой будущий успех. Было жаль расставаться с этим славным юношей, с которым у нас завязались такие хорошие отношения. Но Петроград нисколько не манил меня,-- и я промолчал. Есенин же, должно быть, принял мое молчание за согласие и стал всерьез считать меня товарищем предстоящего путешествия за славой и признанием.
Запомнилось, как в другой раз, сойдясь в университете, мы с Есениным пошли в буфетную комнату, где всегда было много народу. Помешивая ложечкой чай, Есенин говорил кому-то из подсевших к нам знакомых:
-- Достану к весне денег и поеду в Петроград. Возьму с собой Семеновского...
Здесь, в буфетной комнате, я читал Есенину свою поэму.
Была она не лучшим моим творением, но я гордился тем, что ее перепечатала из "Старого владимирца" какая-то другая провинциальная газета. Есенину поэма, должно быть, тоже нравилась, по крайней мере, при удачных строках он издавал одобрительные восклицания и его глаза сияли.
К этому времени Есенин знал, кажется, всех литераторов-шанявцев. То были люди разных возрастов, вкусов, взглядов.
Самым авторитетным среди них считался автор социальных поэм Иван Филипченко, человек в пенсне, с тихим голосом и веским словом. Молодой брюнет с живыми, улыбчивыми глазами на матовом тонком лице, Юрий Якубовский был художником и поэтом. Писали стихи: сибиряк Янчевский и приехавший из Баку Федор Николаев, сын крестьянина с Урала Василий Наседкин и дитя богемы, голубоглазая, с желтыми локонами, падавшими из-под бархатного берета, Нелли Яхонтова.
Среди этой компании Есенин сразу получил признание. Даже строгий к поэтам непролетарского направления Филипченко, пренебрежительно говоривший о них: "Мух ловят",-- даже он, прочитав за столиком буфетной комнаты свежие и простые стихи Есенина, отнесся к ним с заметным одобрением.
Обаяние, исходящее от Есенина, привлекало к нему самых различных людей. Где бы ни появлялся этот симпатичный, одаренный юноша, всюду он вызывал у окружающих внимание и интерес к себе. За его отрочески нежной наружностью чувствовался пылкий, волевой характер, угадывалось большое душевное богатство.
Жил Есенин у дальних родственников.
Однажды вечером мы с Колоколовым зашли за ним, чтобы куда-то вместе пойти. <...>
Понизив голос и опасливо поглядывая на дверь, которая вела в хозяйскую половину, Есенин говорил, что давно уехал бы отсюда, но хозяева заняли у него крупную сумму денег и не отдают.
-- Вот и живу тут!..
Втроем мы ходили фотографироваться. По дороге Есенин оживленно говорил:
-- Нам надо издать коллективный сборник стихов. Выпустим его с нашими портретами и биографиями. Я берусь это устроить.
Снялись мы пока на общей карточке, отложив фотографирование для задуманного сборника на будущее.
Сборники писателей из народа с портретами и биографиями авторов были тогда в ходу. Издавали их сами авторы в складчину. Наиболее крупным объединением писателей из народа был литературно-музыкальный кружок имени Сурикова. Выяснилось, что Есенин хорошо знаком с суриковцами.
Он повел меня к ним и познакомил с председателем кружка поэтом С. Кошкаровым, дородным мужчиной в очках с золотой оправой.
Был солнечный мартовский день -- и мы от Кошкарова пошли к жившему в Замоскворечье гусляру-суриковцу Ф. А. Кислову.
-- Хороший старик, -- говорил по пути Есенин. -- Я у него бывал. Ласковый такой!..
Дул влажный, совсем весенний ветер. По-весеннему гулко гремели и звонили трамваи.
На извозчичьих стоянках стаи голубей клевали вытаявший навоз. Разомлевшие от горячего солнца извозчики в толсто наверченных длиннополых кафтанах, сидя на облучках санок, лениво переговаривались, а их взлохмаченные лошадки дремали над подвязанными к мордам торбами с овсом.
Есенин разрумянился от ходьбы, от весеннего воздуха. Расстегнув верхние пуговицы зимнего пальто и сдвинув на затылок круглую шапку с плисовым верхом, он щурился от солнца, от ослепительно блестевшего снега с синими тенями и что-то напевал.
На крыльце одноэтажного дома мы позвонили. Нас встретил седобородый старичок в длинном сюртуке. Он весь лучился добротой, радушием. Увидев Есенина, обрадовался:
-- Сережа, милости просим!..
Раздевшись в прихожей, мы попали в небольшой зал. Солнце пробивалось сквозь кисейные занавески и листву комнатных цветов, клало на стены и крашеный пол золотые пятна. От рисунчатых изразцов по-зимнему натопленной печи веяло жаром. Гусли были большие, стояли на черной лакированной подставке. Музыкант уселся на табуретку, старчески негнувшимися пальцами прикоснулся к зазвеневшим струнам, взял аккорд и слегка дребезжащим голосом запел:
Среди долины ровныя
На гладкой высоте...
Песни, которые исполнялись Ф. А. Кисловым, Суриковский кружок издал отдельной книжечкой с портретом старого гусляра на обложке.
Добрый старик дал нам по книжечке на память.
Перебирая струны, он предложил Есенину:
-- Хочешь, Сережа, научу тебя играть на гуслях?
Были в репертуаре гусляра и старинные русские песни, и плач Иосифа Прекрасного, и псалом царя Давида, переложенный в стихи Димитрием Ростовским. Была в книжечке и песня о гуслярах, написанная, видимо, кем-то из поэтов-суриковцев:
Гусли-самогудочки звонко-голосистые,
Спойте-ка мне песенку, что былой порой
Струны ваши тонкие, звуки ваши чистые
Разносили по полю, по земле родной...
Пока мы слушали музыку, в соседней комнате, где блестели серебряные оклады божницы, румяная старушка, жена гусляра, ставила на стол чайную посуду, тарелки с нарезанным пышным и румяным пирогом...
Простившись с хлебосольными хозяевами, мы вышли на улицу и вскочили на подножку проходящего трамвая.
В почти пустом вагоне Есенин встретил знакомого, тоже, кажется, суриковца -- везло нам в этот день на встречи с ними. Это был юноша рабочего вида, поэт Устинов. Сидя напротив нас, он доверительно рассказывал Есенину о своих делах. Напечатал первую книжку стихов, и тут же за нецензурность она была конфискована. Удалось спасти только несколько экземпляров.
Есенин посочувствовал поэту. А в вагоне так пахло хмельным воздухом весны, что и сам Устинов не мог долго печалиться о конфискованной книжке. С улыбкой махнул рукой и пошел к выходу.
Он сошел, а мы поехали на Арбат. Пустой вагон мотался и гремел, за полуоттаявшими окнами проплывали здания, вывески, фонари, прохожие.
Мы решили навестить Юрия Якубовского. Жил он вместе с молодой женой Марианной и недавно родившейся дочкой.
В студенческой комнате Якубовских было много развешанных по стенам рисунков работы хозяина, занимавшегося живописью, и совсем мало мебели. Все же кое-как уселись. Марианна видела Есенина впервые и захотела познакомиться с его стихами. Есенин начал читать. И оттого ли, что в его сердце все еще звенела весенняя радость, или от сочувственного внимания слушателей, читал он охотно и много. Его не приходилось упрашивать. Прочитав одно стихотворение, Есенин тут же переходил к другому.
-- Он пел, как птица,-- говорил потом Якубовский, вспоминая наше посещение.
Ходили мы на творческие собрания сотрудников журнала "Млечный Путь". Этот маленький литературно-художественный журнал, издававшийся поэтом-приказчиком А. М. Чернышевым, стал для многих начинающих авторов путем в большую литературу.
Алексей Михайлович Чернышев был замечательным человеком. Весь свой заработок он тратил на журнал. Сам тоже писал стихи. Его брат, художник Николай Михайлович, украшал журнал рисунками и был одним из виднейших знатоков фрески.
Сотрудники журнала получали корреспондентские билеты с русским и французским текстом.
Печатались в журнале молодые безымянные писатели. Среди них Есенин был едва ли не самым юным, и все собиравшиеся в редакции "Млечного Пути" относились к нему особенно любовно и ласково.
Сидя за большим столом, поэты и беллетристы читали свои произведения. Читал и Есенин:
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется -- на душе светло 5.
Светла была душа поэта. Верилось, что ни одно облачко не омрачает ее.
Подчас Есенин казался проказливым мальчишкой. Беспричинное веселье так и брызгало из него. Он дурачился, делал вид, что хочет кончиком галстука утереть нос, сочинял озорные частушки.
То ли в шутку, то ли всерьез ухаживал за некрасивой поэтессой, на собраниях садился с ней рядом, провожал ее, занимал разговором. Девушка охотно принимала ухаживания Есенина и, может быть, уже записала его в свои поклонники.
Но однажды мы вчетвером -- Есенин, Колоколов, я и наша поэтесса -- сидели в гостях у поэта Ивана Коробова. Хозяин зачем-то вышел, оставив в комнате нас одних. Мы знали, что наша спутница считает себя певицей и кто-то из нас попросил ее спеть. Девушка запела. Слушать ее было невозможно. Голос у певицы был носовой, слух отсутствовал.
Мои приятели, прячась за стоявший на столе самовар и закрывая лицо руками, давились от смеха.
Я боялся, что их неуместная веселость бросится певице в глаза. Но, увлеченная пением, она ничего не замечала -- и романс следовал за романсом.
Через несколько дней девушка пригласила поэтов "Млечного Пути" к себе.
-- Завтра у меня день рожденья, приходите!
Пошли Есенин, Колоколов, Николаев и я.
Сидели за празднично убранным столом. Старшая сестра поэтессы познакомилась с нами и скромно ушла в соседнюю комнату. Бутылка легкого вина повысила наше настроение. Виновница торжества светилась радостным оживлением, мило улыбалась и обносила гостей сладким пирогом. С ней произошла волшебная перемена. Куда девалась ее некрасивость! Она принарядилась, казалась женственной, похорошевшей.
Футурист-одиночка Федор Николаев, носивший черные пышные локоны и бархатную блузу с кружевным воротником, не спускал с нее глаз. Уроженец Кавказа, он был человек темпераментный и считал себя неотразимым покорителем женских сердец. Подсев к девушке, Николаев старался завладеть ее вниманием. Я видел, что Есенину это не нравится.
Когда поэтесса вышла на минуту в комнату сестры, он негодующе крикнул Николаеву:
-- Ты чего к ней привязался?
-- А тебе что? -- сердито ответил тот.
Произошла быстрая, энергичная перебранка. Закончилась она тем, что Есенин запальчиво бросил сопернику:
-- Вызываю тебя на дуэль!
-- Идет,-- ответил футурист.
Драться решили на кулаках.
Вошла хозяйка. Все замолчали. Посидев еще немного, мы вышли на тихую заснеженную улицу. Шли молча. Зашли в какой-то двор с кучами сгребенного снега, смутно белевшими в ночном сумраке.
Враги сбросили с плеч пальто, засучили рукава и приготовились к поединку. Колоколову и мне досталась роль секундантов.
Дуэлянты сошлись. Казалось, вот-вот они схватятся. Но то ли снежный воздух улицы охладил их пыл, то ли подействовали наши уговоры, только дело кончилось примирением.
После этой несостоявшейся драки я понял, что ласково улыбавшийся рязанский паренек умеет и постоять за себя. <...>
Переселение Есенина в Петроград совершилось без меня. Мы встретились уже после революции. <...>
Приехав в начале 1919 года в Москву, я решил зайти в издательство ВЦИК, чтобы повидаться с работавшим там Б. А. Тимофеевым.
Был яркий морозный денек. Москва тонула в сугробах. На улице попадалось много народу. Пестрели полушубки, солдатские шинели, шапки-ушанки, мешки. Плотно утоптанный снег звонко скрипел под ногами прохожих. Зеркальные стекла витрин на Тверской разрисовал мороз.
В издательство я попал к концу рабочего дня. Тимофеев сидел за своим секретарским столом и писал. Его студенческую шинель сменила кожаная куртка. В годы войны он работал в санитарном фронтовом отряде. Написал первый в русской литературе роман о мировой войне "Чаша скорбная". После февральского переворота ездил в Иркутск освобождать ссыльных революционеров. Вернувшись в Москву, участвовал в октябрьских уличных боях.
После первых же приветственных слов Тимофеев протянул мне книгу в пестром ситцевом переплете:
-- Это, брат, мы выпустили "Пролетарский сборник". Тут есть и твои стихи б.
И послал меня получать гонорар. Из-за позднего времени денег мне не выдали, и Тимофеев повел меня к себе на квартиру. Дорогой сказал, что живет вместе с Гусевым-Оренбургским и Сергеем Есениным. На мои расспросы о Есенине ответил, что он нигде не служит и живет стихами.
В переулке, выходившем на Тверскую, мы вошли в подъезд большого дома и по лестнице поднялись наверх. На звонок дверь открылась, и я увидел Есенина. Это он и впустил нас в квартиру. Есенин сразу узнал меня, несмотря на мою кроличью шапку, валенки, башлык и короткую ватную тужурку, в которой я имел вид какого-то рекрута.
-- Ты одеваешься под деревенского парня, -- одобрительно сказал Есенин.
-- А это что за крест у тебя на щеке? -- спросил он о давнишнем шраме, будто впервые заметив его.
Сам он очень возмужал. Широкогрудый, стройный, с легким румянцем на щеках, он выглядел сильным и здоровым. Есенин показал мне свою комнату. В ней стояли койка, стул с горкой книг на сиденье. На стене я увидел нашитый на кусок голубого шелка парчовый восьмиконечный крест. Служил ли он простым украшением или выполнял другое назначение, я не спрашивал.
Тогдашние стихи Есенина были насыщены церковными словами. Он пользовался ими для того, чтобы говорить о революции. Тут были и Голгофа, и крест, и многое другое. Скоро в стихах Есенина появились иные метафоры, и, может быть, крест на стене был последним его увлечением церковностью.
Тимофеев оставил нас вдвоем. Мы вспомнили знакомых поэтов. Я спросил о Сергее Клычкове. Есенин сообщил, что с Клычковым жил в одной комнате. Рассказал о приезжавшем в Москву Николае Колоколове. Он находился теперь в родном селе, откуда я иногда получал от него письма с новыми стихами.
Я напомнил Есенину о его юношеской повести "Яр", печатавшейся в 1916 году в журнале "Северные записки". Мне хотелось спросить Есенина, откуда он так хорошо знает жизнь леса и его обитателей? Но Есенин только рукой махнул и сказал, что считает повесть неудачной и решил за прозу больше не браться.
-- Читать люблю больше прозу, а писать -- стихи.
-- Что же ты сейчас читаешь?
-- Моление Даниила Заточника.
Разговор перешел на Иваново, на мои дела.
-- Говорят, что ты ругал меня в ивановской газете? -- спросил Есенин.
-- Откуда ты знаешь?
-- Знаю вот.
Оказалось, что в Иванове живут родственники жены Есенина, от них он и узнал о моих писаниях в "Рабочем крае". В рецензии на "Голубень" я писал, что строчка: "Смерть в потемках точит бритву" -- вызывает у меня представление о парикмахерской. Впрочем, должно быть, моя критика не задела Есенина.
-- А кто это у вас написал на меня пародию? -- спросил он.
Автором пародии был тоже я.
-- А ну, почитай!
Я начал:
Слава в вышних богу,
Деньгам на земле!
Стало понемногу
Туже в кошеле.
Есенин обиженно перебил:
-- Неужели ты думаешь, что я пишу из-за денег?
Я продолжал:
Разве я Есенин?
Я -- пророк Илья.
Стих мой драгоценен.
Молодчина я!
Читая, чувствовал, что моей пародии не хватает остроты.
Во время чтения в прихожей раздался звонок. К Есенину пришел гость, поэт Анатолий Мариенгоф.
По просьбе Есенина я еще раз прочитал пародию. Прослушав ее, Мариенгоф сказал:
-- Нет, Сережа, трудно тебя пародировать. Ты -- сам на себя пародия.
Он звал Есенина в кафе, где по вечерам поэты выступали со стихами. Есенин сначала было согласился, но потом раздумал:
-- Лучше я посижу сегодня дома, поработаю.
Мариенгоф ушел. Стемнело. Включили свет.
Есенин сидел за столом и готовил для издательства ВЦИК сборник стихов. Он наклеивал страницы своих прежних книжек на чистые бумажные полосы и складывал их в стопку.
Работа спорилась. Я смотрел, как Есенин с угла на угол проводит кисточкой с клеем по изнанке страницы и, наложив мокрый листок на чистую бумагу, разглаживает его ладонью.
Он хотел дать новому сборнику длинное стилизованное название: "Слово о русской земле" и еще как-то дальше 7.
Покончив с работой, Есенин взял лежавшую на столе книжку. Это был сборник стихов Н. Клюева "Медный кит". Он прочел первые попавшиеся на глаза строки:
Низкая, деревенская заря, --
Лен с берестой и с воском солома.
Здесь все стоит за царя
Из Давидова красного дома.
Есенин усмехнулся:
-- Ах, Николаша! Никак он не может обойтись без царя!
Закрыв книжку, он заговорил о том, что теперь, после революции, нельзя писать по-старому. О новом нужно говорить новыми словами.
-- Вот и Клычков пробует писать по-новому,-- сказал Есенин. <...>
Мы простились, и я отправился на вокзал.
И снова я около четырех лет не видал Есенина. <...>
<1958>
|
|